Введение

Двадцатый век не был безмятежным и спокойным: войны, социальные потрясения, техногенные катастрофы. Но, пожалуй, тяжелее других пришлось народам, населявшим Российскую империю. Только первая половина века ознаменовалась двумя мировыми и гражданскими войнами, революцией и массовыми репрессиями.

Репрессиям подвергались целые сословия: дворянство, духовенство, крестьянство, а также целые народы. Врагами сталинский режим называл немцев и калмыков, ингушей и крымских татар. Попали в этот скорбный список и финны, которых выслали из родных мест в отдаленные районы Сибири. Особенно рьяно сотрудники НКВД по Омской области вычищали «врагов народа» в 1938 году.

О массовых репрессиях 30-х годов написано немало. Особый интерес к этим трагическим страницам советской истории объясняется прежде всего стремлением разоблачить сталинизм в прошлом и настоящем, не допустить его повторения. Механизм, при помощи которого осуществлялись массовые репрессии в 20-50-е годы, начал создаваться во второй половине 20-х годов. Особенно интенсивно шло его формирование в первой половине 30-х гг. Он включал в себя три группы взаимосвязанных между собой элементов. Во-первых, это соответствующая идеология. Если говорить в самом общем виде, то речь идет о сталинской «теории» обострения классовой борьбы по мере построения социализма. Во-вторых, законодательство, принятое в первой половине 30-х гг., позволило чинить массовые репрессии. В-третьих, кадры (исполнители любых злодеяний), которые в основном были сосредоточены в органах госбезопасности и частично в партийных и советских органах.[1]

Актуальность темы «Массовые репрессии 30-х годов» обусловлена тем, что данный период нашей страны представляет собой огромное поле для изучения. Процесс развития массовых репрессий в 30-е годы в нашей стране вызывает неослабевающий интерес в российской и зарубежной исторической литературе и публицистике. Каждый автор, обращающийся к этой теме, привносит в неё свое мнение, порой эти мнения бывают противоречивыми.

Проблема установления  культа личности в нашей стране, процесс развития массовых репрессий привлекают внимание отечественных и зарубежных историков.

Культ Сталина, массовые репрессии – наиболее жестокий период в истории человечества, несмотря на большой объем литературных источников, освещающих этот период, он, пожалуй, до сих пор остается наименее проясненным для общественного сознания и не до конца еще понята безмерная трагедия, которая произошла с нашим народом в те годы.

Наши современники должны знать всю правду о минувшем, хотя бы ради того, чтобы не обречь на новую трагедию самих себя и своих детей. У нас уже есть в этой области печальный опыт. Сокрушительная, казалось бы, волна разоблачения Сталина и его культа, последовавшая после ХХ съезда, не смогла выкорчевать из народного сознания демонических мифов, связанных с его именем. Прошло немного времени, изменились условия, и вся эта демонология снова принялась бурно возрастать. И дело было не только в воле сверху, диктовавшей реабилитацию вождя, сначала исподволь и незаметно, а затем все более открыто и целеустремленно – этому способствовали и мощные токи снизу. Все, кто постарше, помнят сталинские фотографии на стеклах трудяг – грузовиков, которые стали пресловутым символом сталинской эпохи.

Такой поворот в конце 50-х – начале 60-х годов, казавшийся немыслимым, во многом стал возможен потому, что разоблачение Сталина не сопровождалось глубоким осмыслением его фигуры – а главное, порожденной им модели развития – в общественном сознании нашей страны.

Время истории, привычно и сострадательно превращая в шрамы вчерашние мучительные ожоги драм и трагедий отдельных людей и целых народов, способно удержать цепкой и неподкупной памятью своей правду фактов, дающих в естественной сцепке и последовательности единственный и верный шифр к прочтению интерпретации самой истории.

Даже в лучшие времена Хрущёвской "оттепели" в "партийных документах" и исторических работах, посвящённых тому, что тогда именовалось "культом личности и его последствиями", содержались многочисленные оправдания ошибок и преступлений сталинской клики. Да и как могло быть иначе, если у власти оставались запятнанные соучастием в сталинских преступлениях представители этой клики и взращённые ею партократы, обязанные своему выдвижению "большому террору". Осудив наиболее одиозные и криминальные деяния Сталина, Хрущёв не решился довести свои разоблачения даже до пересмотра фальсифицированных процессов 30-х годов и "ограничил" преступную деятельность Сталина периодом, последовавшим за убийством Кирова. Советская историография Хрущёвского периода сохраняла в неприкосновенности версии внутрипартийной борьбы 20-30-х годов, согласно которым Сталин "отстоял ленинизм" в борьбе с "антипартийными" течениями в ВКП (б). Она не сделала ни единого шага к переосмыслению идейного наследия и политической роли оппозиционных сил в ВКП (б) и международном коммунистическом движении. Над несколькими поколениями советских учёных продолжал довлеть запрет на сколько-нибудь объективное исследование и освещение данной проблематики. Отстранение Хрущёва от власти в 1964 году означало долговременную победу консервативных сил в руководстве КПСС.

Свыше 30 лет был недоступен широкой общественности доклад Хрущева Н.С. О культе личности Сталина, хотя с позиций сегодняшнего дня мы видим всю его ограниченность и недоговоренность, чрезмерную сосредоточенность на личности, а не на феномене сталинизма. После ХХ съезда КПСС, когда советские обществоведы стали освобождаться от сталинской методологии фальсификации истории, в том числе и по истории политических партий России, перед ними открылись новые возможности. Но, руководствуясь старыми представлениями, а также универсальной схемой «борьба – идейный разгром – крах», советская историография после октябрьского социализма и анархизма развивала в основном два положения: о «самопроизвольном» и «закономерном» распаде социалистических партий и анархистских организаций, а также об их «идейно-политическом банкротстве», как результате той идейно-политической борьбы, которую вели с ними коммунисты, причем эта борьба выдавалась за важнейшее и чуть ли не единственное оружие власти.[2]

В работе таких авторов как Подболотов П.А. и Спирин Л.М. «Крах меньшевизма» репрессивный характер большевистской власти опровергался. «Главным» в борьбе большевиков с социалистами и анархистами, утверждали советские авторы, были не репрессии, а их «идейное разоблачение».[3]

Авторханов А. в своей книге «Технология власти», написанной еще в 50-е годы и Восленский М. в своей «Номенклатуре» определяют тоталитаризм как антигуманизм. В своих книгах авторы акцентируют внимание на том, что прочувствовать это можно лишь, прочувствовав действие тоталитарного хлыста на собственной шкуре.

Большой Террор сталинского режима, по свидетельству многих очевидцев (в частности, А. Жида и Л. Фейхтвангера), воспринимался как оправданный значительной частью населения.[4] Это обстоятельство недооценивалось политической наукой Запада, многие представители которой стояли на так называемой нормативной позиции. Последняя подразумевала, что лишь демократия является естественным состоянием общества, а все остальные аномальны. Ученые Запада в 50-е – 60-е годы воспринимали тоталитаризм как что-то застывшее, неизменно, проявляющее всегда одни и те же признаки.

В 60-е – 80-е годы постепенно вычленялись дискуссионные вопросы.

Брежневско-сусловское руководство наложило табу на всякую критику Сталина и сталинизма, на пересмотр бесчисленных идеологических и судебных подлогов.

Вместо того чтобы прояснить неизбежно возникающие в этой связи недоумённые вопросы, преемники Сталина избрали постыдную фигуру умолчания. На всякое положительное или даже нейтральное упоминание о деятельности большевистских лидеров, возглавлявших оппозиционные группировки после смерти Ленина, по-прежнему налагалось безусловное табу. В советских энциклопедиях 50-80-х годов содержались персоналии Гитлера, Муссолини и т. д., но отсутствовали какие бы то ни было биографические справки о Троцком, Зиновьеве, Бухарине и других ведущих деятелях большевизма. Положительно характеризовались лишь несколько ближайших соратников Ленина, которым "посчастливилось" умереть до сталинского террора.

Лишь с 1987 года, на гребне обманчивой "перестройки", в советской официальной идеологии аморфный термин "культ личности Сталина", мало что дающий для понимания трагедии большевистской партии и советского народа, был заменён термином "сталинизм", впервые выдвинутым левой оппозицией 30-х годов. На основе начавшегося восстановления исторической правды открывалась возможность реконструкции логической цепи ошибок и преступлений сталинизма и раскрытия подлинно социалистической альтернативы исторически сложившемуся течению событий, той, что обосновывалась левой оппозицией в ВКП (б).

 Одним из центральных в исторической литературе был вопрос о времени установления однопартийной системы в России, что позволило  в дальнейшем установлению культа личности Сталина. Разрешение этого вопроса находилось в прямой зависимости от оценки тем или иным автором состояния социалистического движения и степени его «опасности» для большевистского режима. Так, по мнению А.М. Малашко, «диктатура пролетариата» на однопартийной основе сложилось уже во второй половине 1918 года;[5] Е.Г. Гимнельсон относил установление однопартийности к более позднему времени.[6]

Предметом разногласий в советской историографии 70-80-х годов был вопрос о времени окончательного исчезновения социалистических партий и анархистских организаций в Советской России. Некоторые авторы говорили о самопроизвольном распаде их организаций, хотя в действительности это была правительственная акция.[7]

Западная историография стояла на позиции того, что СССР не перестал быть тоталитарным государством. Они утверждали, что дело в том, что концепция тоталитаризма недостаточно разработана. Например, Линц отмечал, что исходные воззрения на тоталитаризм сложились в большей мере под влиянием чисто эмоционального восприятия ужасов гитлеровского террора и массовых сталинских репрессий, при этом оказались недооцененными многие позитивные черты тоталитарных систем, делающими их привлекательными для людей, в том числе и осведомленных об их худших качествах, не были учтены возможности эволюции тоталитаризма, существования различных его форм, не вполне четко проводилась грань между тоталитарными и просто недемократическими режимами.[8]